Лагеря во время ВОВ

Лагеря во время ВОВ

Саласпилс

Альфа Елена Калиганова

Мне теперь ничего не снится —
Лишь фашистские лагеря.
Дети…
Дети…
Бледные лица…
Окровавленная земля.

Ток…
Колючки…
Собаки…
Заборы…
Это благо – мгновенная смерть.
Кровь из вены…
Качают…
Уколы…
И кому-то в печи гореть.

Умирают, да так неумело.
У фашизма – стальные тиски.
Взбухла памятью синяя вена.
Болью сжало виски.

Защищая планету от смерти —
Не давайте поблажку чуме!!!
Прошлый век.
Саласпилс.
Гибнут дети.
В предпоследней?
Последней войне?

В лагерях

Валентина Полянина

В лагерях, в лагерях, в лагерях,
Слышишь узники стонут в неволе…
Лагеря, лагеря, лагеря…
Место смерти и пыток и боли.

Расцвели в май победный сады,
Озарив царство тьмы ярким светом!
У подранков головки седы…
Но живые вы узники-дети.

Выжил кто, кто остался в живых,
Всё расскажут и детям и внукам;
Как терзали в концлагере их,
Обрекая на голод и муки.

В лагерях, в лагерях, в лагерях,
Слышишь узники стонут в неволе.
Лагеря, лагеря, лагеря…
Место смерти, и пыток, и боли.

Дахау

Валентина Полянина

Семьдесят тысяч погибли в Дахау,
Семьдесят тысяч различных народов…
Семьдесят тысяч поля бы пахали…
Семьдесят тысяч растили бы всходы…
Семьдесят тысяч и взрослых и малых,
Семьдесят тысяч- подумайте,люди.
Семьдесят тысяч народа не стало.
Годы кровавые мы не забудем.

Логово змеиное

Валентина Полянина

Бухенвальд, Освенцим и Дахау…
Страшные чудовища из ада…
Видно солнце где-то отдыхало,
И во мраке расплодились гады.
Так они прожорливы и мерзки,
Змей горынычи родной планеты.
Столько поглотили жизней детских,
Столько унесли тепла и света.
Что случилось на планете нашей,
Ведь глаза от слёз не просыхали.
Кто остался жив,тем вспомнить страшно
Бухенвальд,Освенцим и Дахау…
Запаслись мы силой и терпеньем,
Нас страданий годы закалили…
И пошли на адово творенье,
Логово змеиное разбили.
Пусть стоят века мемориалы!
Пусть напоминают всем о зверствах!
Бухенвальд,Освенцим и Дахау-
За колючей проволокой детство…

Освенцим

Валентина Полянина

Четыре миллиона человек
Замучены в концлагере Освенцим.
Кровавым был двадцатый страшный век,
Как вынесло всю боль планеты сердце.
Страданий годы, крови и огня,
И ненависть, и злобу, и насилье,
Как вынесла всё это ты, Земля,
И небо наше сохранила синим.
Как вынесла страдалица Земля
Концлагеря, где погибали дети,
О корке хлеба матерей моля,
И солнце не погасло на планете.

Бухенвальд

Василий Росов

Я был в Бухенвальде. Обычный турист.
Местечко готических правил.
В лесу потаённом усатый нацист
Нам ад в созерцанье оставил.

Величие духа лежащих во рвах!
Кошмары изведанных пыток.
Ковчеги заветов в сожжённых умах…
Палач был поистине прыток.

Истлели глазницы провалов печей,
Но сажа — свидетель печали,
Кричит отголоском еврейских речей,
И русских… Здесь многие пали.

Татары, башкиры, сербы, хорват,
Французы, германцы, армяне…,
Тащил миллионы свастик ухват
Ко рвам — зияющей ране.

Квадраты бараков, удавки столбов,
Залы терзания плоти,
И крюки железа для черепов —
Издёвки пленённой пехоте.

Стоял я в безмолвии. Пот со спины.
Веймар, Йена, и Гёте?!
Шиллер и Лист… Гитлер в ремне —
Безумец на зверской охоте.

Дул ветерок. Цветы шевелил.
Рыдания били туриста.
Дождь бесконечный проводы лил
Под музыку гения Листа.

Освенцим — Auschwitz

Владимир Пипченко

Всё чисто, пусто, тишина,
Толпой притихшие туристы
И только гида речь слышна,
В бараке, как в больнице, чисто.

Налево — закром для очков,
Направо — детские игрушки,
Здесь были старики, старушки,
Всех крематорий сжечь готов.

Десяток эшелонов в день,
Евреи, русские, цыгане,
Поляки попадали раньше.
Чья на стене мелькнула тень?

Три четверти с перрона в газ,
Дымятся трубы напоказ,
Все молодые — на работу
И к Менгеле случалось кто-то.

Блок пыток, наказаний блок,
Двадцать четвёртый блок — публичный,
Для немцев чисто всё, отлично,
Оставшейся одежды блок.

Прошло четыре миллиона,
Трёмстам лишь удалось бежать,
Четыреста смогли поймать.
Вокруг безжизненная зона.

Саласпилс. 18

Ирина Стефашина

Над Саласпилсом тишина.
Лишь раздаются стоны чаек
И ветерок фонарь качает
Там, где расстрельная стена.

Не описать страданий детских,
Что начинали только жить?
Кто право дал людей казнить,
Предав их пыткам изуверским?

Живьем срывая кожу с ребер
И грудничков проткнув штыком,
Бедняг травили мышьяком
Те, кто зверьем зачат в утробе.

Здесь сотни заживо сожженных
И дикий свист стальных плетей.
Здесь каждый донор из детей
И в душегубке умерщвленный.

Здесь над могилами туман,
Где сердце в крике застывает.
Здесь девочка, еще живая,
От рваных погибает ран.

Здесь воздух полон слез и горя,
Где захлебнулся детский смех.
Здесь почернел белесый снег,
Где расположен крематорий.

Здесь боль сочится с каждой ветки,
Когда собаки плоть грызут,
Когда с детишек ногти рвут,
Им на руке поставив метки.

Здесь на земле утроен ад
Для тех, кто воином-то не был.
Здесь в ужасе немеет небо,
Что люди стали, как дрова.

Давно закончилась война,
Но детский плач земля впитала
И кровью в душах начертала:
Над Саласпилсом тишина.

Узник Бухенвальда

Неля Радченко

Возвращаюсь я в годы былые,
Вспоминаю заученный слог.
Бухенвальд…Холокост и другие…
«jedem das seine»-смерти порог.

Деревянный барак непригодный
Ощущает дыханье зимы.
Изнуренный лежал и голодный:
Мальчугану не больше восьми.

Неизвестный подсунул обрывок
Прошлогодней газеты кусок.
Настоящий, без всяких фальшивок,
Потемневший от срока листок.

Пересохшие губы шептали
Октябрятскую клятву страны.
За бараком овчарки брехали,
Да дымилася печь сатаны.

Ему чудился дом в Подмосковье,
На крылечке Тимошка сопит.
Пирожками запахло в жаровне,
Над садами журавлик летит…

Может,это душа мальчугана
Над Россией парит в небесах,
А в ладошках тепло талисмана:
Не сгорел он в зловещих печах.

«jedem das seine»(нем)-каждому своё

За колючкой

Николай Тимченко

11 апреля день памяти жертв фашистских концлагерей.


Об узниках-детях крик души моей.

Дахау, Белжец, Сосибор,
Освенцим, Хелмно и Треблинка…
Колючий лагерный забор.
И это быль, а не картинка.

А за забором детвора –
Худы, измучены, бесправны.
До тёмной ноченьки с утра
Их муки с взрослыми на равных.

Полны надежд, что их спасут,
Пусть не сегодня, а когда-то.
Освобождение несут
И им советские солдаты.

Не всем дождаться суждено –
Вблизи фашистский крематорий,
А в нём, с дровами заодно,
Конец их жизненных историй.

Ещё кому-то предстоит
Стать жертвой опытов фашистских.
И за колючкою стоит
Толпа. Все верят, счастье близко.

Саласпилс

Нина Лазуткина

Улыбка сгинула с лица,
В глазенках боль и страх.
Ни мамы рядом, ни отца.
А вместо детства – прах.
Страшнее места «Саласпилс»
Ты в мире не найдёшь.
Кровавый мир, смертельный пир
И жизнь ценою в грош.
Здесь царство мёртвой тишины,
Не слышен даже плач.
А в щель меж стенами видны
Смерть — ведьма и палач.
Сейчас войдут они в барак,
Скомандуют: «Всем лечь!»
И смерть подаст свой подлый знак:
«Пожил и хватит! В печь!»
И будут заживо гореть
Безгрешные тельца.
И будет с упоеньем смерть
Глумиться до конца.
Бесценный дар — людская жизнь…
Но столько долгих лет
Ужасней слова «Саласпилс»
Не знает белый свет.

Бухенвальд

Сергей Неверской

Эта небольшая деревушка около города Ваймара стала известной всему миру, как место, где находился лагерь смерти нацистской Германии,»прославившийся» особой жестокостью палачей. В шестидесятые годы была очень популярна песня В.Мурадели и А.Соболева, в исполнении Муслима Магомаева, «Бухенвальдский набат». Посетив мемориальный комплекс лагеря смерти, я был потрясён страшным звуком колокола Бухенвальда. Даже спустя много лет вспоминаю его. Внутри башни, на полу, барельеф- отпечаток босых ступней ног на колючей проволоке….

Прекрасен так Тюрингский лес,
Что Шиллер в пьесах описал.
Сейчас там башня до небес,
А рядом с ней — мемориал!

И задевает эта башня тучки,
То память принятых здесь мук,
Ног босых отпечаток на «колючке»,
Да страшный колокола звук.

Бьёт в Бухенвальде колокол в набат,
Возможно сразу это не поймёте,
Но должен помнить стар и млад-
Здесь создавал стихи сам Гёте!

Тут надпись «Каждому своё», ворот,
Встречали узников из стали буквы.
Тянулся день, наверное, как год,
Косила смерть, еда- отвар из брюквы.

Нет стука деревянных башмаков,
Удар плетей не принимают плечи,
Затоптаны давно следы былых оков,
Не дышат смрадной гарью печи!

Но в жизнь здесь не теряли веры,
От тел людей лишь оставались кости
И хоть над ними издевались изуверы
В своей невиданной звериной злости!

Пока друг другу человек не брат,
Спокойной жизнь не скоро будет,
Бьёт в Бухенвальде колокол в набат-
Не потеряйте, только, память люди!

Бабий яр

Татьяна Грахова

Призраком табор в небо
Шёл, заметая горе,
Канул в седую небыль,
Речкой впитался в море.

Сонмы убитых жизней,
Съеденных Бабьим яром,
В землю легли без тризны,
Вспыхнули смертным жаром.

И,среди всех,цыгане
Ярким цветком — в могилу.
Не было краше дани
Смерти, набравшей силу.

Песня лилася стоном,
Вдаль унося их души,
Как погребальным звоном,
Глуше звучала,глуше.

В яму легли накатом
Вместе девчата,парни,
Очередь автоматов
Гимн играла венчальный.

Сгинула грань раздела,
Боль всех связала прочно,
Кровью, смешавшись,рдела,
Общею став бессрочно.

Освенцим

Татьяна Грахова

Пленённых везли эшелонами,
В труде им свобода обещана,
Теснились составы вагонами,
В них — дети, мужчины и женщины.

Змеилось рекой тихой чёрною
Соцветие тел человеческих,
Под лай псов их души покорные
Освенцим обнял «по отечески».

Съедался поток тот воротами,
Раззявленной пастью злой адовой,
Что там, за углов поворотами,
Никто, никогда не загадывал.

Ступали колонной привычною
На плац, шагом смерти измеренный,
Встречал там людей сам, улыбчивый,
Очаровательный Менгеле.

Давилось молчание топотом,
Шли влево — на корм камер газовых,
Направо — покрепче, для опытов,
Хоть, всё ж, матерьял одноразовый.

Жестокости не занимать скотам,
Разрывами вен блики памяти,
Недолог был век у младенцев там:
До бочки, да в снег. Саван скатертью.

И крысы резвилися толпами
От сытости толстые, дерзкие,
А в комнатах — волосы тоннами,
Ботиночки взрослые, детские…

Работа до смерти программная,
Всё в ход для великой Германии,
Для мёртвых — свобода желанная,
Оставшиеся — в ожидании.

Решение чёрного гения:
На пользу пойдут и сгоревшие,
Немецких полей удобрение
Ответит хлебами созревшими…

Не отворачивай взгляда ты,
Забыть не посмей ликов ужаса!
У сгубленных были свои мечты.
Здесь памятник боли и мужества.

Давно нет в Освенциме узников,
Над фабрикой смерти — птиц пение,
Да душ крики памяти узелком
Хранят повороты музейные.

Бараки, бараки да камеры,
Расстрельного плаца стен выбитость,
Да зев крематория каменный,
Да печек чугунная выгнутость…

Освенцим

Татьяна Ракова

На юге Польши лагерь смерти есть Освенцим,
Здесь в дни войны распоряжался фриц.
Концлагерь под названием немецким,
Вошел в историю как Аушвиц.

Подобных мест немецких было много,
Но этот центром был и на слуху у всех.
Началом мук была железная дорога,
Перрон холодный и ненавистный знак СС.

Здесь доктор- смерть свои вводил законы,
Эксперименты ставя над детьми.
Здесь были слезы, вопли, крики, стоны
И издевательства над бедными людьми.

Травили газом, жгли и убивали,
Морили голодом евреев, русских и цыган.
Детей и матерей нарочно разделяли,
Работать заставляли даже по ночам.

— Работа в прок!» Конвойный издевался ,
Кричал с высотки мерзкий полицай.
Он бил, стрелял, в лицо плевал, смеялся,
Орал на пленных: «Arbeit macht frei!».

Узники верили, ждали с надеждой,
Несли все лишенья за свой милый край.
Богу молились, чтоб было как прежде,
В сердцах повторяя: «Arbeit macht frei!».

Пять долгих лет терпели муки люди,
И в сорок пятом надежды их сбылись.
Советских войск и Конева заслуги,
Багровым знаменем над ними пронеслись.

Там находилось еще много пленных,
Всем помогли, вернули в милый край.
Не веря окончанью пыток бренных,
С губ их слетало: «Arbeit macht frei!».

Освенцим

Татьяна Цыркунова

В лагере чёрном, в лагере смерти
В камерах сыпался сверху «Циклон».
Люди, не спите, слову поверьте, —
Страшен фашизм, изворотлив, силён.

Разные формы он принимает,
Может иные названья носить…
Но неизменно жизнь отнимает,
И невозможно за это простить.

Будем же бдительны и осторожны,
Юлиус Фучик к тому призывал,
Чёрною меткой, страшной, острожной,
К стенке позора фашизм приковал.

Ночь, тишина, всё спокойно в округе.
Печи Освенцима светят в ночи…
Сколько несчастных в адовом круге —
Встретились жертвы, да их палачи.

Вспомним то время, вспомним погибших,
Никто ведь из них не хотел умирать.
Пепел Освенцима, в душу проникший, —
Камни посеяны, нам — собирать…

Освенцим


Юлия Вихарева

Если ты есть, что ж не слышишь их, Господи? —
Этих молитв и отчаянья страшного?

В грязном бараке, пропитанном копотью,
Лёжа на нарах холодных, некрашеных,

Женщина в муках рожала ребёночка,
Страстно моля акушерку усталую:
— Вы малыша оберните в пелёночку —
В ту, что за хлебную пайку достала я…

Печь холодна. На воде тонкой плёнкою
Лёд; рядом с вёдрами – мёрзлые лужицы.
— Ты погоди со своими пелёнками.
Ты хоть способна, как следует, тужиться?

Тело совсем околело. Синюшное.
(С виду скелет, лишь обтянутый кожею.)
Но роженИца такая послушная! –
Всё ж совершает почти невозможное.

Здравствуй, малыш, — свет мой, радость громадная!
Лучик надежды для мамы измученной!
Но с акушеркой творится неладное:
Что же такого сказать ей поручено?

Женщине чудится? Бредит с усталости?
Что за слова ей послышались странные?
Чей это номер объявлен безжалостно
Вдруг подоспевшей нацистской охраною?

Номер. Не имя! Лишь цифры безликие.
Номер. Ни буквы. И даже не прозвище.
Номер. Под хохот и выкрики дикие.
Номер. Звучит приговором чудовищным.

И акушерка, с бессвязными фразами
Грязной бумаги кусок (не пелёночку!)
Ей подаёт: — Рапортфюрер… Приказано…
Сжечь…В крематории…Жалко ребёночка…

Сколько страданий судьбою завещано!
Лагерь Освенцим. Такая история:
В нём, изнурённая родами, женщина
Грязный кулёчек несёт к крематорию.

Пепел в душе. Пепел в воздухе. Стелется
Серым ковром под ногами усталыми.
Белые губы беззвучно шевелятся:
Мама баюкает дитятко малое.

«Спи, моя крошечка… Спи, мой котёночек…
Мама споёт тебе песенки разные.
Ты уж прости, что лежишь не в пелёночке.
Эта бумага и впрямь очень грязная…»

Так и шагала до блока соседнего.
Так и баюкала – до крематория…

Та акушерка всю жизнь, до последнего,
Будет носить в себе эту историю.

ПРИМЕЧАНИЕ: в основу стихотворения вошла реальная история, рассказанная польской акушеркой (бывшей узницей Освенцима — пани Станиславой Лещинской) об одной заключённой женщине из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Акушерка поняла, что женщину вызывают в крематорий…
До мая 1943 года все младенцы, родившиеся в Освенцимском лагере, были зверским способом умерщвлены: утоплены, сожжены в крематориях, либо брошены на съедение крысам…
«Что было более трагичным, трудно сказать, — говорила акушерка, — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы».

Треблинка — лагерь смерти

Юлия Вихарева

памяти Януша Корчака


Удушлив август. Небо выжжено.
Не пыли – воздуха б глотнуть.
Сегодня бог как будто ближе, но
К нему ещё так долог путь.

Пропитан болью и молитвами
Людской чудовищный приют,
В котором даже над убитыми
Глумиться не перестают.

Где так над пленными куражатся,
Что вся их жизнь – в крови и зле:
Им Ад подземный Раем кажется
В сравненьи с адом на земле.

«Зачистка. Уничтожить полностью.
Еврейским детям – тоже газ…»
Не человек без чувств и совести, —
Сам дьявол отдавал приказ.

Невинны души. Тем не менее,
Ребячьи судьбы решены.
Приказ приводят в исполнение
В сорок втором, в разгар войны.

Что за бумажками и фразами? –
От них дрожит земная твердь:
Удушье – пытка камер газовых.
Итог — мучительная смерть.

Вот станция ТреблИнка , старая…
Названье не забыть вовек.
Детишки выстроились парами,
А с ними – взрослый человек.

Здесь всё под бдительной охраною —
До самых лагерных ворот.
Нацисты видят нечто странное:
В ряды построен «Дом сирот».

Без тени страха и сомнения
Их воспитатель впереди
Идёт с церковным песнопением
И гордо пред собой глядит.

Как много мужества – немерено!
(Сошёл с ума, наверняка!)
Вслед офицер глядит растерянно,
Не понимая «чудака».

Ему ведь жизнь была предложена!
Но что ответил он врагу?
«Мне быть с ребятами положено,
Детей оставить не могу».

Кто ж сам на смерть пойти отважится?
( А с виду, скажем, не бог весть… )
Нацист так ошарашен, кажется,
Что отдаёт герою честь.

Таким поступкам нет забвения —
Ни через годы, ни вовек.
На вид простой, а, тем не менее,
Великий сердцем человек.

В протест на зверства (всем известные)
Поступок Друга и Отца,
Что шёл на гибель гордо, с песнями,
С детьми оставшись до конца.

Смотрела вслед обескуражено
На марш эсэсовская мразь.
А дети пели очень слаженно,
Шли ровно, за руки держась…

Примечание: 1. Треблинка – лагерь смерти, организованный нацистами недалеко от польской деревни Треблинка (80 км от Варшавы).
2. Януш Корчак — польский писатель, педагог и врач. Он возглавлял так называемый «Дом сирот», воспитанниками которого были еврейские дети, в одночасье лишившиеся и дома, и родителей. Уже в 1940 году «Дом сирот» был перемещён в Варшавское гетто.
В начале 1942 года гитлеровское руководство приняло решение о полной зачистке еврейских гетто на всей оккупированной фашистами территории. Не миновал этой участи и «Дом сирот» Корчака, — гитлеровцы решили уничтожить все двести его воспитанников.
Когда стало известно, что дети из «Дома Сирот» будут отправлены в лагерь смерти «Треблинка», эсэсовский офицер предложил Корчаку немедленную свободу, но тот отказался. Он сказал: «Я детей не оставлю. Я буду с ними до конца». Потрясённый мужеством Януша, офицер вытянулся по стойке «смирно» и отдал ему честь.
…Януш Корчак вывел своих воспитанников и построил их парами. Дети шли под собственные церковные песнопения. Эта картина потрясла даже эсэсовцев.
6 августа 1942 года Януш Корчак вместе с детьми вошёл в газовую камеру…
Обсуждение закрыто.